«Сейчас в моде пуш-ап и маленькие соски»: интервью с лучшим омским пластическим хирургом

Омский онколог и пластический хирург Владимир Карасёв, ставший лучшим врачом года в Омской области, специализируется на женских молочных железах. Хирург рассказал корреспонденту NGS55.RU о том, как женщины в одночасье теряли всю свою женственность, а потом расцветали. Объяснил, что из каждой омички можно сделать подобие Памелы Андерсон, но не нужно. И признался, из-за чего последний раз матерился в операционной.

— Владимир, когда мы в редакции посмотрели ваш «инстаграм», девчонки схватились за грудь, парней вообще перекосило. А потом мы подумали — если мы это воспринимаем так болезненно, то женщинам с фотографий как?

— «Инстаграм» нужен для того, чтобы люди знали, какими непростыми бывают хирургические случаи и как они разрешаются. Одна 33-летняя пациентка пришла ко мне, чтобы сделать красивую грудь. Во время осмотра я нашёл у неё опухоль, и через пять минут она вышла от меня совсем другим человеком. Молодая, красивая женщина. Пришлось удалить эту грудь, временно запретить беременеть. Она прошла многочисленные курсы химиотерапии. Со временем начались проблемы в семье, ушёл муж.

— То есть с ватой в одной чашке лифчика, в парике, с запретом на беременность и без мужа.

— Да. К сожалению, это не единственная история, когда мужья в подобной ситуации… Это, конечно, грубое слово, — переобувались. Не каждый может принять ситуацию. Но я свято верю в то, что если человека любят, то его не бросят ни в какой ситуации. Части пациенток удаётся переступить этот рубеж. Так случилось и у неё. Мы восстановили грудь, у неё снова появились волосы. После химиотерапии они начинают расти в два раза гуще, начинают виться. Сейчас у этой женщины новая семья, ребёнок. Она регулярно, одна из первых, поздравляет меня со всеми праздниками.

— У вас хорошая работа.

— Да, большое число моих знакомых говорят о том, что хотели бы работать на моём месте. А если серьёзно, то это сложная работа. Времена, когда хирурги от бога оперировали с головы до пят, ушли в прошлое. Сегодняшняя тенденция такова: хирурги углубляются в одну-две анатомические зоны. Меня часто спрашивают, занимаюсь ли ринопластикой — пластическими операциями на носу. Я никогда не «полезу» на нос, потому что есть люди, которые специализируются конкретно на этом и делают по пять-шесть носов в неделю. И по моему мнению, заниматься носом без лор-образования проблематично. Зато я и мои коллеги, которые занимаются молочной железой, знаем эту анатомическую зону лучше, чем любые другие хирурги.

— У многих специалистов существуют профессиональные деформации: например, операторы не могут смотреть кино — они автоматически думают о том, что тут нужен крупный план, тут проезд камеры…

— Вы хотите спросить, могу ли я, как обычный мужчина, оценить красоту женской груди? Могу. Я не настолько стар, чтобы у меня были такие профессиональные деформации. Но на работе я всё равно воспринимаю их как пациентов — людей, которым плохо и которым нужно помочь.

— Давайте к приятному — к женской груди.

— Давайте, только я спрошу первым. Что даёт красоту груди, кроме объёма?

— Форма.

— Да. А ещё сосок с ореолой и субмаммарная складка под грудью. Бывает, что женщина приходит с фотографией и просит такую же грудь, какая изображена. Потом раздевается и ты, оценивая ситуацию, предлагаешь свои варианты. Нельзя сделать короткий нос человеку с длинным лицом: нос сам по себе будет красивым, а образ в целом — отвратительным. Когда женщина гиперстенического плана (широкое, плотное сложение тела. — Прим. ред.), небольшого роста, с короткой шеей и широким поясом просит сделать Памелу Андерсон — извините, это не будет красиво. Тут нужна анатомически покатая грудь, чтобы придать женственности, а не два, простите, пузыря. Если человек не слышит меня и настаивает на своём, я советую обратиться к другому хирургу. Или другой пример: сейчас мода на пуш-ап эффект и на маленькие соски — но не в каждом случае это смотрится красиво. Дискредитировать себя как человека, который понимает красоту… Я не любитель громких слов о том, что хирург — это скульптор и так далее. Но это же не только врач видит, но и муж, кто-то ещё. Другие специалисты, наконец. Её спросят: «Кто вам этот ужас сделал? А, Карасёв — тот, который "лучший врач"? Ну, всё понятно с этим доктором».

— То есть красивая восстановленная грудь — это?

— Воссоздание живой груди, возможно, с небольшим птозиком — провисанием. А не такой, которая стоит, как кол. Возможно, для обывателя это не так заметно. Но когда смотришь на грудь без субмаммарной складки снизу и со складкой — это совсем разные вещи. Создать эту складку — очень непростая задача. Я два года ездил в Казань к своему учителю Артуру Халитовичу Исмагилову, главному реконструктивно-пластическому хирургу в области груди, чтобы освоить эту методику. С одной пациенткой летали туда, оба за свой счёт, и с учителем её оперировали. Всё получилось удачно. В итоге используем эту методику уже в течение четырёх лет.

Технологии постоянно развиваются. Что называлось «реконструктивной хирургией» 20 лет назад: сделать хоть что-то, что можно положить в бюстгальтер. Спустя десять лет — чтобы это хоть как-то смотрелось без бюстгальтера. Сейчас требования такие: раз уж онкология случилась, сделайте так, чтобы обе молочные железы были лучше, чем до болезни. И мы пытаемся этого добиться.

— Что касается молодых пациентов с онкологией — это всё же редкость?

— Сейчас рак молочной железы очень помолодел. Если в 2008 году у нас оперировались несколько человек возрастом менее 30 лет, то сейчас точную цифру не назову, но их значительно больше.

— С чем это может быть связано?

— Если бы мы с вами знали прямой ответ на этот вопрос, наверное, у нас была бы Нобелевская премия. Конечно, играет свою роль ранняя диагностика — аппараты УЗИ, развитие клиник, маршрутизация, когда УЗИ проходят вне зависимости от возраста, маммографы в районах. Мы сразу на 30 процентов стали лучше выявлять — и это хорошо. Для понимания: выживаемость при первой стадии составляет 90–95 процентов, при третьей — уже 50–52.

— Иными словами, вы востребованны.

— Мой рабочий день начинается в 8:30 утра, заканчивается ближе к десяти вечера — так как после онкодиспансера я еду в частную клинику. И так шесть дней в неделю. Сейчас мы с вами спокойно встретились, пьём кофе, разговариваем среди недели во время рабочего дня — только потому, что у меня сегодня начался отпуск. Обычно меня дома видят только раз в неделю. Вот, в пятницу, впервые за девять лет, улетаем с семьёй в Турцию на девять дней. В Омске во время отпуска я могу побыть дома дня три, но понимаю, что без операционной не очень интересно. Даже так — я скорее отдыхаю в операционной, чем где-то в другом месте во время отдыха.

— Иначе вы бы шесть дней в неделю и не смогли работать.

— Да, я профессионально счастливый человек. Хирург должен жить в операционной. Однажды 12 часов делал три операции подряд, с перерывом в 20 минут — кофе, грубо говоря, выпить. Все три случаи были сложными: первая пациентка была из Италии, вторая из Подмосковья и третья — наша, омичка. Но когда идёт рабочий процесс, ты этого времени не ощущаешь. Ощущаешь, когда домой приходишь, по лестнице поднимаешься, и ноги не очень-то гнутся.

— Слышал, что некоторые блестящие хирурги во время сложных операций по полной программе орут на медсестёр, ассистентов. А у вас какая обстановка?

— Музыку слушаем. В онкодиспансере как-то не принято, а в частной клинике у нас анестезиологи меломаны. Да, бытуют легенды про старых докторов, которые били пинцетами по рукам начинающих хирургов. Да, мы тоже все люди, и я человек эмоциональный. Но матом на своих сотрудников — нет, не позволял такого. Когда он дёргается, ты дёргаешься — там уже не до операции.

— Не верю, что ни разу в операционной не сматерились.

— Не так давно — шил, пинцет соскользнул, иглой палец себе проколол. Во время операции это очень неприятный инцидент. Или когда пинцет выронил на пол, а он мой любимый. Второй такой в тот момент обрабатывался в ЦСО (центральное стерилизационное отделение. — Прим. ред.).

— То есть всё как у музыкантов.

— Да, стараюсь пользоваться только теми инструментами, которые в руке удобно лежат, к которым привык. Когда я устраивался на работу в одну из частных клиник, одним из требований был мой перечень инструментов и оборудования. Кстати, ещё более важным условием было то, что со мной пойдут мой анестезиолог, анестезистка и операционная сестра. Я очень привыкаю к людям — если уж инструменты менять не люблю, то людей тем более. У меня есть несколько операционных сестёр, которым просто в глаза смотрю, и они уже понимают, какой инструмент мне подать. Они знают мои предпочтения — какие нитки, как вложить в руку тот или иной инструмент... А я их предпочтения знаю — и со временем это оттачивается до такой степени, что мы во время спокойной операции можем вообще не говорить.

— Это за сколько лет или операций приходит?

— В первые пять лет спрашивать что-то с хирургов крайне сложно. Это рукоделие, чувство ткани… Например, меня спрашивают студенты: как вы определяете глубину рассекания ткани электрокоагулятором? Настолько, насколько вы это чувствуете. Это не придёт с первой операцией, со второй. Руки нельзя получить готовыми, хорошими. Кто-то сможет хорошо работать через сто операций, кто-то через тысячу, кто-то через двадцать, а кто-то никогда. Мне даны те руки, которые даны. И у меня бывают осложнения — примерно 12–15 процентов. Их нет только у тех, кто не оперирует.

— Английский нейрохирург Генри Марш своим осложнениям посвятил книгу.

— Да, «Не навреди» и другие его работы — каждый уважающий себя хирург их читал. А ещё мне повезло с учителями. До сих пор поддерживаю отношения со своим классным руководителем — чем могу стараюсь помогать родной школе. Владимир Терентьевич Долгих, мой научный руководитель по диссертации, сейчас занимает достаточно серьёзный пост в московском НИИ реаниматологии. Профессор Виссарионов Владимир Алексеевич из Москвы, который оперировал первых лиц государства, звёзд эстрады, — месяц пожили в операционной, нос к носу, как с вами сейчас. Наш заведующий отделением Александр Семёнович Резников, Артур Халитович Исмагилов — все они многому меня научили.

— Доводилось, кстати, оперировать коллег?

— На последней церемонии («Лучший врач года – 2019». — Прим. ред.) среди награждённых врачей было несколько моих бывших пациентов. В какой-то степени им страшнее, потому что они знают все нюансы. Тем более у медиков всё протекает не как у нормальных людей. Есть определённые группы риска — например, у тучных пациентов риск тромбоэмболии. И врачи — пусть неофициально, но тоже группа риска.

— Напоследок расскажите самое трогательное воспоминание.

— Одна из первых моих пациенток, ей на тот момент было 35 лет. Вторая стадия рака молочной железы — удалил грудь, затем восстановил. Не всё было гладко, во время проведения химиотерапевтического лечения произошло отторжение импланта… Пришлось удалить, а через девять месяцев рискнули выполнить вторую попытку — и всё, слава богу, прижилось. Сейчас у этой женщины всё хорошо, воспитала детей. Осенью отправляет дочку в медуниверситет. «По вашим стопам», — говорит. Такие пациенты — счастье для хирурга. И я — счастливый человек.