«Радиация — это не пуля, но достанется всем»: ликвидатор аварии на ЧАЭС о первых днях после взрыва

Взрыв на Чернобыльской атомной электростанции прогремел ровно 35 лет назад — 26 апреля 1986 года. В числе первых последствия аварии увидели летчики 51-го отдельного гвардейского вертолетного полка. Их подняли по тревоге глубокой ночью, и в последующие дни они практически не смыкали глаз — по нескольку раз в сутки поднимались на вертолетах над опустевшей Припятью и сбрасывали на радиоактивные руины четвертого энергоблока песок и свинец. Сегодня их называют «ангелами Чернобыля», хотя геройского звания удостоились лишь единицы.

Одному из отважных вертолетчиков, ринувшихся навстречу невидимой угрозе — радиации, омичу Владимиру Балахонову в 1986 году было 29 лет. В ночь с 26 на 27 апреля он находился на боевом дежурстве на аэродроме в Киевском военном округе. Полк получил команду — лететь на Борисполь. Владимир сразу понял, что случилось что-то серьезное.

— На дворе ночь, а мы вертолетчики, на дальние расстояния ночью не летаем. Погоды нет. Льет сильнейший дождь, гремит гроза. Сначала пошли на Борисполь. А потом — на Чернигов. Летели всю ночь. В Чернигове мы хотели заночевать, но только глаза сомкнули — через сорок минут нас поднимают и говорят: «Идите на Припять», — вспоминает Владимир.

В Припяти вертолетчики оказались в восемь утра. Подлетая к городу, они увидели малиновое пламя над Чернобыльской электростанцией. Цвет огня горящего энергоблока менялся, переливался разными оттенками — так горел графит. Эти цвета запомнятся им на всю жизнь.

— Нам сказали включить бортовые дозиметры. Мы на табло смотрим — они зашкаливают. Генерал Николай Антошкин дал нам задачу произвести аэрофотосъемку для Горбачева. Горбачев ведь ни о чем тогда еще не знал. Привезли аппаратуру японскую. Я смотрю, а на шнуре «Sony» написано: раньше я никогда импортной техники не видел. Мы взлетели на высоту двухсот метров и сделали четыре виража. Тогда мы и увидели, что осталось от четвертого реактора. Под нами бушевало пламя, от огня плавились металлоконструкции. И это пламя было всех цветов радуги, — рассказывает Владимир.

Первые кадры, снятые на японскую аппаратуру, оказались засвеченными. И вертолетчики взяли на борт советскую — на этот раз аэросъемка удалась. В Припяти началась эвакуация. Военные кружили над окрестностями Припяти на вертолетах и передавали на землю сообщения о местах скопления людей — туда сразу же ехали автобусы. Всего за два часа Припять совсем опустела. Люди еще не знали о том, что покидают свои дома навсегда.

Задача, которую поставили перед военными, должна была приглушить невидимую угрозу — им предстояло засыпать мешками с песком разрушенный реактор и тем самым сбавить силу излучения. От падающих мешков поднимались облака опасной радиоактивной пыли. Первые полеты над электростанцией они совершали на совсем небольшой высоте — в вертолетах становилось жарко, как в духовке. Владимир вспоминает, что все три дня, проведенные в небе над Припятью, он ощущал во рту металлический привкус, но тогда не придавал этому значения.

— Ну а что такое стокилограммовый мешок, когда горит целый реактор? Мы набрали пару таких мешков и начали вырабатывать методику: искали нужный курс, скорость и высоту полета. В первый раз шли низко — сбросили мешок. Третий полет мы начали выполнять на высоте 180–200 метров. Ощущений никаких не было. Мы были молоды. Мне было 29 лет. Мы ничего не понимали. Конечно, из теории мы знали, что такое пройти через эпицентр атомного взрыва. Еще проходили учения: полет на радиационную разведку местности. Но здесь, как нам казалось, был просто пожар. А реактор — раскуроченный, сплошная яма. В нее бросаешь, бросаешь эти мешки, а насытить ее невозможно. Как швырнешь песок — поднимается облако пыли, словно произошел еще один атомный взрыв. Мои товарищи никак не могли сбить язык пламени рядом с вентиляционной трубой — все вертолетчики жались к левой стороне, чтобы ее не зацепить. «Ударь по правой стороне! Видишь там пламя? Надо его загасить». Я прицелился и загасил, — рассказывает Владимир Балахонов.

Страха перед радиацией Владимир не испытывал. Пугающей ему казалась тишина, которая охватила опустевшую Припять.

— Помню, как мы приземлились в городе, чтобы набрать песка. Я оглянулся вокруг — Припять стоит абсолютно пустая, ни души вокруг. Только милиция и пожарные носятся. Тогда, наверное, впервые мне стало немного жутко. Все кабинеты открыты, магазины — заходи, бери что хочешь. Потом вдоль проспекта поднимаемся и видим эти опустевшие дома — у кого-то рыба висит на веревочке, у кого-то белье на балконе сушится. Еще совсем недавно в этом городке кипела жизнь. А теперь все уехали. До сознания доходило, конечно, что вокруг опасность, ведь людей эвакуировали. Но мы военные. Нам задачу поставили — надо выполнять. Шли как на убой. Сильного страха не было. Радиация — это же не пуля, не снаряд. Ты ее не слышишь и не видишь. Но как мне полковник Шмаков говорил: «Это невидимое ранение. Достается всем». От нее не скрыться нигде. Но мы тогда еще не понимали этого.

Всего за три дня работы экипаж вертолета Ми-8, на котором работал Владимир, сделал 73 захода на реактор. И каждый раз военные получали новую дозу облучения. Но о своем здоровье никто из них не беспокоился — думали только о том, как за один полет сбросить на реактор как можно больше песка. Начались эксперименты: песок засыпали в парашют и поднялись над землей. Первый парашют порвался. Но вертолетчики не сдались и сделали этот метод рабочим. Самый большой груз — 4 тонны песка — Владимир сбросил на четвертый энергоблок 29 апреля, в третий день своей работы в небе над электростанцией. Совершать этот полет экипажу Ми-8 не разрешали — к этому моменту они должны были закончить работу: слишком большую дозу радиации получили. Но вертолетчики пошли наперекор приказам командира.

— Доктора подняли панику: «Всё, хватит! Вам больше нельзя туда летать!» А как не лететь: мы уже груз набрали четыре тонны, нам его нужно сбросить. Нас уже матом командир кроет: «Я кому сказал, нельзя больше на реактор лететь!» А мы всё равно полетели…

На следующий день Владимир оказался в московском военном госпитале. И там до летчиков начали доходить новости о смертях пожарных, которые тушили пожар на Чернобыльской электростанции. Спасатели умирали от острой лучевой болезни — один за другим.

— К нам в госпиталь постоянно звонили с одним и тем же вопросом: «Как чувствуют себя вертолетчики?» «Пока живы». Мы шутили с парнями: «Ребят, ну кто из нас первым умирать будет?» Чего с нами только в госпитале не делали. Освободили под наших ребят целый этаж. То слюну берут, то клизму делают. Паники не было. Нам говорили: «Лет 25 еще проживете точно». А после госпиталя нас отправили отдыхать на море. Пить красное сухое вино. Домашнее. Может, это нас и спасло. А я ведь очень хотел летать. Поэтому и попросил снизить мне уровень облучения в документах. В мирное время вертолетчику, чтобы продолжать летать, можно было набрать за полгода не более 25 рентген. Нам записали 36,4. На самом деле намного больше. А потом и это убрали. Профессора смеялись: «Ну вы даете!» А я летать хотел.

2 октября 1986 года в Припяти случилась еще одна трагедия — разбился вертолет Ми-8 под управлением Владимира Воробьева с четырьмя членами экипажа на борту — Александром Юнгкиндом, Леонидом Христичем и Николаем Ганжуком. Одного из погибших парней пришлось хоронить Владимиру Балахонову.

— Капитан Воробьев воевал в Афганистане. Там его вертолет сбили, и он один чудом живой остался из всего экипажа. Но в Чернобыле с ним случилась беда. Во время заката солнце ослепило вертолетчиков и они не увидели троса башенного крана «Демаг». Лопасти вертолета зацепились за троса, и он рухнул вниз. В тот день в Припять прилетел кинооператор из Киева, и по чистой случайности кадры крушения попали в объектив его камеры. Одного из погибших парней — механика-прапорщика пришлось хоронить мне. В военкомате его почему-то отказывались хоронить — сказали, что он прапорщик, поэтому не положено. Мы позвонили Борису Щербине — он возглавлял правительственную комиссию по ликвидации последствий аварии. Щербина поднял всех на уши. Мы поставили гроб в вертолет и полетели в Луцк — на малую родину этого парня. Там мы провели трое суток. Нас отец этого парня не отпускал. Со слезами на глазах повторял: «Ну побудьте еще». Плачет и плачет. Единственного сына похоронил, — вспоминает Владимир.

По словам Владимира Балахонова, за восемь дней работы вертолетчики сбросили на реактор пять тысяч тонн поглощающих материалов. На сегодняшний день из семи человек, которые летали вместе с ним на вертолете Ми-8, в живых остались только трое. Юрий Яковлев и Александр Серебряков живут в Сызрани, а он — в Омске. После работы ликвидатором Владимир получил должность командира экипажа, орден Красной звезды и двухкомнатную квартиру в украинском городе Александрии, но в 1995 году право на это жилье у него отняли...

— Обидно, что квартиру я так и не получил. А нашим командирам экипажа геройское звание так и не дали, а зря. Мы были первыми. Если бы испугались, может быть, за нами другие не пошли...