«Они думали, что я их бросила»: омичка отсидела по тяжелой статье и смогла вернуть выросших детей

Защита детей бывает разной. Иногда мы защищаем их не только от абстрактных опасностей и конкретных людей, но и от нас самих. Героиня этой истории отсидела за тяжелое преступление, а потом пыталась вернуть своих троих детей, которые были разбросаны по опекунам и интернатам. Они почти забыли мать: Гульнара уезжала от малышей, а вернулась к подросткам. Тем не менее за несколько лет она все-таки смогла воссоединить семью и даже сумела поставить на ноги старшую дочь-инвалида, в которой никто не видел перспектив. Непростая история к Международному дню защиты детей — от NGS55.RU.

— Конечно, они меня мамой еще не называют, — рассказывает Гульнара. — Но… Знаете, приходишь с работы уставшей, приляжешь вздремнуть, а ребенок укрывает тебя одеялом. Вы не представляете, каково это после всего, что пришлось пройти. Меня такое счастье переполняет, что у меня дети такие открытые, добрые — они мои дети! Я горжусь ими, ради них жила и живу.

Я только с мыслями о них выжила. У меня ничего, кроме них, не осталось. Дня не было, чтобы им не звонила. Для того чтобы выйти по УДО, делала всё — выступала, песни пела, наступала себе на гордость. Весь этот стыд… Хорошее поведение, выступления, участие в жизни отряда — всё это учитывается. И я к УДО шла шаг за шагом.

Я по-прежнему поддерживаю отношения с опекунами — да, после того как они похитили моих детей и натравили на меня журналистов. Вы просто не представляете, каково это, когда чужим людям твой ребенок кричит: «Мама! Папа!» Это же ты родная мама, а они бегут не к тебе. Как иголочки в сердце вонзаются. Но ребятенок не виноват, это я перед ними виновата.

Гульнару посадили в 2012 году — дочерям на тот момент был год и шесть, сыну — четыре. Младших определили в патронажную семью из Тюмени, а шестилетнюю девочку — в интернат для детей-инвалидов под Омском. По словам Гульнары, старшая дочь родилась массой в 900 граммов и сразу с несколькими тяжелыми диагнозами.

— У нее ретинопатия 4–5-й степени, слепота, — рассказывает женщина. — Эпилепсия, порок сердца — это только основные, а еще мелкие есть — там всё на свете. В больнице было сенсацией, что она выжила. И когда началось следствие по поводу моего преступления, за меня были все — вырастить такого ребятенка, и на тебе. Не за меня переживали — за нее.

Гульнара не хочет вспоминать время, проведенное в колонии, и не вдается в подробности тех шести лет. Рассказывает, что долго не могла узнать, куда отправили ее детей, а потом выписывала им игрушки по тюремному телефону-автомату. Естественно, увидеть их не было никакой возможности.

— Однажды к нам в колонию приехали люди из омской соцгостиницы, — рассказывает Гульнара. — Я скептически к ним отнеслась, но решила их проверить — попросила узнать отзывы об интернате, в котором находился мой ребенок. И они сделали даже больше: через какое-то время привезли фото моей дочери. Я эти фото сразу спрятала и украдкой по ночам смотрела, чтобы никто не видел. Если там слабость покажешь, тебя затюкают.

Женщина освободилась по УДО в январе 2019-го. Говорит, ни жилья, ни родных, ни смысла жизни, кроме детей, у нее не было. Но детей просто так ей никто не вернул. Дело было даже не в обязательных для органов опеки условиях проживания, работе, доходе. Женщина поселилась в соцгостинице, прошла все экспертизы и тесты, выправила документы, начала работать. Но когда приехала в Тюмень забирать младших детей, опекуны отказались их отдавать. На следующий день после встречи у сотрудников органов опеки они куда-то уехали и перестали брать трубки.

— Дочка к тому моменту меня вообще не помнила, ей год был, а сынка — он как-то помнил, но не хотел этого признавать, — рассказывает Гульнара. — Он думал, что я его бросила. Да сладкий мой, мама никогда о вас не забывала! Я жила ради вас эти годы, у меня кроме вас нет никого ближе и роднее. Для чего мне еще жить на свете? А опекуны, они так яростно за моих детей боролись, я еще не понимала, почему именно за моих? Неужели других детей мало?

Опекуны вернули Гульнаре сына и дочь, когда узнали, что женщина написала заявление о похищении в полицию. Опекуны настаивали на том, что детей передали неправильно, обращались во все контролирующие органы и подключили СМИ. Но дети остались с матерью, хотя полностью общаться с патронажной семьей не перестали.

— Я верю, что они любят моих детей, говорит Гульнара. — Я успела только родить их, а воспитать не успела. То, какие мои дети сейчас, — заслуга опекунов. Они их воспитали, они вложили то доброе, что есть в моих детях, и я не могу передать словами, насколько я им благодарна. Они по-прежнему общаются — и да, я ревную. Наверное, я могла бы запретить детям контактировать с ними, но память им всё равно не сотру. Я верю, что с возрастом они поймут, что я их не бросала, что помнила о них. Я знаю, что дети меня любят.

После того как Гульнара забрала детей, им пришлось пожить в учреждении, предназначенном для налаживания детско-родительских отношений. Для детей такие моменты — жесткий стресс, весь мир переворачивается с ног на голову. В практике органов опеки были случаи, когда ребенок сбегал с вокзала, чтобы вернуться в семью, которую считает своей. Детям Гульнары пришлось снова учиться жить с матерью, а самой женщине — вспоминать, каково матерью быть:

— Они же были совсем маленькими, когда попали в эту патронажную семью. Сейчас у них переходный возраст начинается. Нет, не грубят, просто сын такой же прямолинейный, как и я. Я в нём люблю то, что он всегда говорит правду. Умный он у меня, размышляет не по-детски. Я ими горжусь. И старшей дочерью горжусь — ей тяжелее всех, она чуть дольше в интернате находилась, чем они у опекунов. Нужно было работать, чтобы обеспечить условия для них, а с кем я ее оставлю? Не каждый человек сможет сидеть с таким ребенком.

14-летняя старшая дочь Гульнары сейчас выглядит лет на шесть и весит 19 килограммов. Девочка не разговаривает и лишь недавно встала на ноги, хотя никто, по словам матери, в это не верил. У нее до сих пор слабые ноги и проблемы с тазом, но свои первые шаги она уже сделала. Сейчас Гульнара водит девочку в четвертый класс коррекционной школы и верит в то, что она научится пусть не бегать, но ходить без чьей-либо помощи.

— Про нее говорили, что совершенно ничего не понимает, что дурочка, если напрямую, — рассказывает Гульнара. — Всё она понимает. Ставлю ее посреди комнаты, говорю: «Иди ко мне, айда, мое сердце». Она пытается сделать шажок, но боится. Руку протягиваю — и она быстро-быстро бежит ко мне, счастливая. Она понимает, когда мы идем на улицу или едем в школу, или что я буду ее сейчас кормить. Она чувствует, что я мама. Ребенок был в своем мирке, а сейчас она пытается общаться. Протягивает телефон мне: «Включи». И выбирает, что слушать будет: аудиосказки, музыку для релаксации или логопедические песни. Я ее даже научила есть ложкой — представляете, какой это для нас прорыв? Иногда она пытается что-то сказать, что-то из горла рвется у нее, но слов нет. Я ее Дудонькой зову. Мамина Дудонька, ни у кого такой нет.

— Я чувствую себя виноватой в том, что она такая, хотя и не виновата, — продолжает Гульнара. — Ну не было там моей вины — не злоупотребляла ничем, просто внутриутробная инфекция так повлияла на ее организм. Иногда мне кажется, что я ее даже больше люблю, хотя и тех ребятишек ничем не меньше. Но когда она что-то новое делает, для меня это такое счастье — и радуюсь, и плачу…

Однако, по словам женщины, сейчас у них со старшей дочерью возникло несколько очередных проблем, связанных с судимостью: во-первых, Гульнара не может снять со счета дочери деньги и купить ей вертикализатор (специализированные ходунки. — Прим. ред.). Во-вторых, по закону скоро она в принципе не сможет опекать собственную дочь.

— Говорят, что после 18 лет опеку над ней мне не дадут, потому что у меня тяжелая уголовная статья. А кому моя дочь нужна? Она уже прожила в интернате семь лет. То есть я сейчас с ней самые трудные моменты переживаю, со своей тяжелой статьей могу ее воспитывать, а потом должна буду ее сдать в интернат или искать опекунов? Я сейчас устроилась на работу, оформила социальный контракт, купила швейные машинки, шью по заказу... Для себя я это делаю, что ли? Да для детей, — говорит женщина. — Дочери вот-вот 15, у меня осталось три года, и они быстро пролетят. Буду доказывать, что с мамой, пусть судимой, ей будет лучше, чем в интернате.

Я стараюсь о преступлении не вспоминать, не хочу: ночами потом не сплю и об этом думаю. Я другая стала даже по характеру: была хоть и не агрессивная, но эмоциональная, заводилась с пол-оборота. Сейчас надо постараться, чтобы меня завести. Всё равно я сейчас живу для детей. Что нужно будет, то сделаю. А мои ошибки останутся со мной.