«Как мне жить после всего этого, господи?»: читаем отрывки из повести омича об Афганской войне

Сегодня, 15 февраля, исполняется 30 лет с момента вывода советских войск из Афганистана. NGS55.RU решил опубликовать три материала с отрывками из повести омича Владимира Холмовского «Шурави бача» (с персидского «Советский брат»), который и сам был участником Афганской войны.

«Повесть "Шурави бача" — это своеобразный капитал солдатской войны, где только удача и господь бог могли распоряжаться судьбами тех, кто отдал своё здоровье и жизни на благо родины и своего народа. И никто не думал, что ему место не здесь! Родина сказала — нужно, комсомол ответил — есть! Молодые восемнадцатилетние парни — это костяк Афганской войны, это они защищали южные рубежи своей родины, это они погибали в своём большинстве, и те, кто вернулся живым, никогда, до последнего своего дня жизни, не забудут свою службу, а попросту войну, ведь им было восемнадцать лет и жизнь только начиналась! И сколько испытаний выпало на долю каждого, и одного, во всех лицах и судьбах этой необъявленной войны...», — написал Владимир Холмовский в аннотации к повести на своём канале «Настоящий Афган» в «Яндекс.Дзен».

Орфография и пунктуация автора частично изменены.

Батальон. Частная жизнь

Потерев горячей ладонью нос и запустив руку себе за па­зуху, Сергей достал из внутреннего нагрудного кармана сол­датской гимнастерки разваливающуюся пачку сигарет «Охот­ничьи» Ярославской табачной фабрики, в шутку прозванных среди солдат «смертью на болоте». Перебирая пальцами, вглядываясь уставшими за ночь дежурства глазами внутрь пачки, извлек подходящую, сунул ее в рот, поджёг спичку, сладко за­тянулся и слегка закашлял. На его лице заиграл первый сол­нечный зайчик, пробившийся сквозь ветви деревьев карауль­ной территории, которые гордо расправили свои могучие «кры­лья» над его стриженой головой, пропуская утренние лучи солнца, еще не жаркого, но уже набиравшего свою громадную силу. У Сергея было смуглое и по-восточному сухое доб­родушное лицо, не по годам припорошенные сединой виски, спокойный и в то же время настороженный взгляд, всегда жду­щий и ищущий чего-то.

Ему было двадцать лет, он был молод, красив и статен. Большие карие глаза, прямой, чуть с горбинкой нос придава­ли ему вид мужественный и серьезный. <...> Служба шла на убыль. Отслужив больше года, Сергей был сам себе хозяином по законам, существовавшим в батальоне и вне его. А сейчас он стоял на часах и мечтал об отдыхе после бессонной ночи своего дежурства. Рядом скрипнула давно не смазанными петлями дверь караульного помещения, и на пороге появилось тучное тело на­чальника, старшего прапорщика Федорова. В последнее вре­мя он был вечным дежурным арестантской ямы. «Дед» — так называли его офицеры и солдаты вне служебных дел, когда встречали где-нибудь на территории в добром расположении духа. Ему было лет пятьдесят на вид, но возраст не слишком отразился на его игривых повадках юноши. Заспанное лицо Деда было помято и напоминало старую ученическую про­мокашку, скомканную в кулаке и выброшенную за ненадоб­ностью. Приложив большой палец руки к одной ноздре, он громко сморкнулся, издав хриплый продолжительный звук.

<...>

По рассказам старожилов батальона, Дед, как-то возвра­щаясь с операции, нашел возле дороги яйцо. Долго вертел его в руках, потом бросил.

— Но как будто кто меня остановил, — рассказывал Дед, когда его расспрашивали насчет варана, что да как. — И взял его с собой в надежде, что из него вылупится какая-нибудь курица, как раз к дембелю будет мясо.

В ту пору он только что прибыл на службу из Союза и еще не огрубел от войны и от пьянства. Он вывел рептилию у себя в комнате под двухсотваттной лампой и сильно разозлился, когда увидел, что из этого вышло.

— Но сердце же мое не камень-булыжник, и эта маленькая ящерица — божья тварь, тоже жить хочет, раз появилась на свет. Значит, судьба моя такая, и жить нам вместе, и спать, и есть, и пить, — хвастался Дед перед собравшимися солдатами после очередной принятой дозы «шаропа».

Он смирился с вараном, растил его, ухаживал за ним, как за своим чадом. Заставлял «губарей» отлавливать мышей и всяких крупных и мелких насекомых, которых в этой местно­сти было предостаточно. Конечно же, не отказывал он своему любимцу, то есть Борьке, как он его назвал, и в лакомых кус­ках сладкого мяса с офицерского стола. Варан Борька жил вместе с Дедом, спал у него на животе, высунув двойной зме­иный язык. Когда кто-нибудь заглядывал в каморку, издавал жуткое шипение, выпучивая маленькие красные глазки — пре­дупреждал хозяина о появлении чужого.

— Я твой папка, иди ко мне, сынок мой, — ласково подзы­вал Дед варана и посвистывал особым, только ему предназ­наченным свистом.

И Борька, растопырив свои могучие лапы, опустив голо­ву и прижимая ее к земле, приподняв бугристый мощный полуметровый хвост, разевал пасть, издавал ласковый мур­лыкающий свист, медленно, вразвалочку приближался, уст­раивался рядом, как покорный щенок, положив голову на ноги хозяина, прикрывал глаза, в любой момент готовый стать в бойцовскую стойку для защиты Деда. У Деда было особое развлечение — демонстрировать Борькину силу на пленных «духах». Варан мощными ударами хвоста ломал «духам» ноги, разбивал в кровь головы, вырывал клочьями кожу. По­лумертвых пленных Дед бросал обратно в одиночные каме­ры и удовлетворенный, с чувством собственного превосход­ства, возвращался наверх. Его боялись арестанты-солдаты, избегали офицеры, зная его неукротимый нрав, помня, как он звереет, когда сталкивается с гибелью своих. Его уважа­ли и молчали.

<...>

У каждого «салабона» было свое прозвище до определенного срока службы, а точнее, до года. После года достойной, по солдатским понятиям, службы молодого солдата переводили в «фазаны». Если дембельский состав при­нимал решение в пользу переводимого, его двенадцать раз ударяли по заду бляхой кожаного дембельского ремня, пере­давая оный в дар с росписью увольняемого, узаконивая таким образом его свободу, и называли молодого отныне по имени или по фамилии. А потом рота гудела всю ночь, под предло­гом чьего-нибудь дня рождения, как правило, в выходной день, отмечая признание бывших «салабонов», которым выпадала честь стать в одну шеренгу с «достойными». Стол ломился от сгущенки, самодельных тортов из печенья «Альберт» и вся­кой всячины, которую можно было купить на территории ба­тальона в местном солдатском дукане. Боевые офицеры, знав­шие цену службы здесь, относились к этому как к вполне при­вычным вещам. Встретив новообращенного где-нибудь в ба­тальоне, пожимали руку, говорили:

— Что, стал сам себе хозяином? Это от тебя не уйдет, если ты настоящий мужик, так держать.

Улыбаясь, хлопали по плечу — никто не мог изменить того, что стало законом на этой прожженной огнем и солнцем земле.

<...>

Немного помолчав, прапорщик поднял тяжелую голову и, раскачивая ее из стороны в сторону, откинул назад, обхватил ладонями и, сильно сжимая, болезненно застонал.

— Сегодня после вас, когда мы расстались на взлетке, — за­говорил коротышка, — вертушка-«корова» взлетала, может, помните, — он вопросительно посмотрел на сидевших у костра солдат. — Так я знал этого командира, и штурмана, и всю его команду. Эх, ребята, ребята, кто нас сюда послал, в эту клоаку, для чего мы здесь, кто за это ответит, господи-и-и-и, где-е-е, — он замолчал, остановившись на полуслове. И как тогда, перед строем, запутался в словах, но сейчас не злобный крик вырвался у него, а какой-то булькающий всхлипывающий стон, мало похожий на рассказ. — Так я его хорошо знал, хорошо знал, — повторил он, сдерживая выступившие слезы. — Домой в Подмосковье отправлял подарки родным. Он всегда работал на этой линии пересылки в Афган молодых. Им-им-им, — он опять как-то непонятно замычал, путаясь в словах. — Так его сбили сегодня над Кундузом, с полной загрузкой, с ним еще сто с лишним человек, вот так вот. — Он опустил голову и об­хватил ее вздрагивающими руками. — Не хотел говорить, но я не могу, не могу я, с ума схожу.

И в первый раз за всю службу Сергей видел, как плакал зрелый мужчина, не стыдясь своих горячих слез. Он всхли­пывал, растирал слезы кулаком, как провинившийся школь­ник. Потом медленно поднялся на ноги и, не проронив боль­ше ни слова, пошел, спотыкаясь, куда-то в темноту погло­тившей его афганской ночи. И в первый раз Сергей почув­ствовал горячий страх за свою жизнь, жизнь человека, еще не узнавшего всех радостей. Ему вдруг стало больно и страш­но. Сердце учащенно забилось, выпрыгивая из груди. К гор­лу подкатил тяжелый ком горечи и застыл, не давая возмож­ности свободно дышать. Теперь он окончательно понял, ка­кой нелегкий крест ему предстоит нести, какая впереди замешанная на крови и боли служба, и как легко здесь можно потерять все. Потерять жизнь, как эти сто с лишним человек в горящем брюхе грузового вертолета.

«Делай раз!»

В наступившей тишине казалось, что набирающее силу и раскаляющее все вокруг рыжее солнце потрескивало, подни­маясь все выше и выше. Комбат не спеша прохаживался вдоль шеренг притихших солдат. Остановился и отошел в сторону, освобождая место перед строем.

— Дембеля, упор лежа принять! — разразился он громкой командой.

Шеренги на мгновение заколебались и замерли как вко­панные на своих местах.

— Не понял! Я что сказал? Бунтовать? Повторяю после­дний раз! Упо-оор лежа, дембеля, при-ии-нять.

Шеренга чуть заметно всколыхнулась на месте, оставаясь в прежнем состоянии.

— Что-оо? Неповиновение своему командиру? Невыпол­нение приказа? — закричал он, меняясь в лице. — В дисбат захотели, уроды?

— Сам ты урод, — послышался злой шепот.

— Что, кто это сказал? — майор Портов пристально повел своим тяжелым взглядом по напряженной шеренге. — Кто это сказал, я спрашиваю? — брызжа слюной, яростно заорал он. — Ты? — он ткнул пальцем первого солдата. — Или ты, Кундин, а-а-а? Что зыркаешь на меня? Чем ты не доволен, солдат, а-аа? Упор лежа при-ня-ть, солдат! Не вижу движений. Я что сказал?

Он с силой обхватил солдата мощной клешней за шею и стал прижимать к земле.

— Убери руки, убери руки, гаденыш! Отпусти, отпусти, гад, — захрипел тот, хватаясь руками за деревянную трость, кото­рая торчала из-за голенища выдраенного майорского сапога.

— Куда ты руки тянешь, урод? — майор, сильно толкнув его вперед, кулаком правой руки ударил в живот и прижал к пыль­ному плацу. — Лежать, я сказал, ле-жа-ть, — он демонстратив­но придавил концом деревянной трости спину солдата, пы­тавшегося встать на ноги. — Повторяю еще раз. И последний. Упо-оор лежа принять!

Как по велению волшебной палочки, дембеля бухнулись в пыль батальонного плаца. Майор Портов стоял, широко рас­ставив ноги, одной рукой похлопывал трофейной тростью по голенищу конолевого хромового, покрытого тонким слоем пыли сапога, после каждого короткого удара оставляя на нем след, другую упер в бок могучей двухметровой фигуры, грозно нахмурил густые мохнатые брови и нервно оскалил проку­ренные желтовато-белые клыки.

— Домой хотите? Это нужно заслужить еще. Домой — это хорошо, водка, ба-абы, удовольствия всем хочется. Но я стал отчетливо замечать, что вы почувствовали сладостные момен­ты далекой и желанной всем сердцем гражданки. Вы положи­ли на меня и мои приказы. Так что ли, а-аа? — Портов неприс­тойным жестом изобразил невыполнение приказа. Он согнул руку в локте и сжал кулак, так что послышался в пальцах хруст, яростно хлопнул себя по бицепсу, напрягая стальные звеня­щие мышцы. — Или вы на войну захотели, соскучились, а-ааа? Я вам устрою, проще пареной репы, мои дорогие дембеля.

И его слова не были пустой угрозой. Нет. Что он говорил, то он и делал, не заботясь о жизни простого солдата. Особен­но непримиримым он становился по отношению к увольняе­мым, замечая, что его приказы все чаще игнорируются. Он мог быть справедливым, но мог быть и последней сукой, отправляя дембелей с легким сердцем в горячую точку или в Богом забытый, кишащий смертью кишлак. Так просто, лег­ко. «За Родину, за какую?» — спросить бы его. Не имея права распоряжаться чужой жизнью, а просто из желания сломать, уничтожить неугодного, наживая врагов среди тех, кто был с ним в одном строю, не оставлял он выбора жить или умереть, когда все меньше оставалось в дембельских календарях дней, не перечеркнутых крестом, отделяющих их от долгожданной свободы. За что здесь воевали, никто из солдат-смертников толком не мог понять до конца своей службы или жизни. Мо­жет, за то, чтобы просто выжить, если попал сюда, не по сво­ей воле или реже — добровольно, выискивая в этой службе романтику или приключения, но, только столкнувшись с действительностью, понимал всю тяжесть происходящего.

Продолжение читайте на нашем сайте 16 и 17 февраля.