«Жалею, что дал жене выбор, а не просто расстался»: колонка молодого омича, борющегося с онкологией

25-летний омич Константин Савельев полтора года борется с редкой онкологией — саркомой Юинга. Вместе с NGS55.RU Константин продолжает серию публикаций, в которых делится опытом и откровенно рассказывает о своих ошибках. В первой колонке он объяснял, почему не нужно бояться морфина. А сейчас рассказывает о видах боли, которую нельзя сбить даже тяжелыми препаратами.

— После очередной колоноскопии у меня поднялась температура. Лежал дома, пытался сбивать, кучу всего принял, два раза вызывал скорую. На третий раз меня увезли в областную с температурой 40,3. По всей видимости, лучевая терапия задела мягкие ткани и там начался некроз, такая мини-лучевая болезнь. В ОКБ пролежал несколько дней — врачам то удавалось сбить температуру, то она снова уходила за 39. За первые двое суток лейкоциты упали с шести до полутора. Самое неприятное — когда сильно морозит, в ноге, в которой опухоль, начинаются судороги. Ту боль можно сравнить с битым стеклом в онемевшей части ноги. Это нейропатическая боль, и ее нельзя сбить морфином.

У меня и сейчас 38,2 — кажется, уже начинаю привыкать. Это больно, но боль — это не самое страшное, что может быть. 20 апреля мне позвонила мама моего друга Артёма из Оренбурга и сказала, что его не стало. Артём — первый человек с моим диагнозом, которого я нашел в соцсетях и с которым я начал общаться. Он боролся с саркомой пять лет. У него не было ремиссии, он прошел больше сорока курсов химии, несколько лучевых — огромные объемы, организм был уже просто убит. Еще год назад ему говорили, что все варианты исчерпаны. Но Артём сам нашел препарат, который продлил ему жизнь на семь месяцев, сам его покупал — и я ему помогал. Он столько знал о нашей болячке — изучал последние зарубежные клинические испытания, стольким помог — и мне в том числе.

Последняя схема химии, которую ему предложили, была очень тяжелой. Артём говорил, его сразу предупредили, что идет ва-банк. То, что он ее не выдержал, было в каком-то смысле предсказуемо. Он и сам 17-го числа мне уже писал, что состояние критическое. Последнее, что написал мне: «Если что, ты знаешь, что я боролся до последнего». И у меня такая же позиция. Я от своей болячки не умру. Или от лечения коньки отброшу, или уйду в ремиссию. Я других вариантов не рассматриваю.

Я ведь его даже ни разу вживую не видел, но он был мне другом. Очень жалко, что нога болит, — обязательно к нему съезжу в Оренбург и встречусь с его родными. Я еще несколько дней не верил до конца, а вчера все-таки более-менее осознал. Это был крутой парень, я горжусь, что у меня был такой друг. Но боль от этой потери морфином тоже не снимается.

Мне есть для кого лечиться. Моя супруга — такая молодец! Она со мной до трех или четырех ночи в больнице сидит, пока меня колбасит, пару часов спит, потом едет на работу. Она у меня слишком ответственная. В ее жизни из-за меня происходит просто жесть.

Она сейчас такое переживает — я бы не хотел, чтобы она такое переживала, она этого не заслужила. На самом деле, ни один человек не заслужил это видеть. Конечно, если она это сейчас прочитает, то страшно рассердится на меня. Но мне действительно стыдно за то, что ей приходится со мной это всё проходить. Я не люблю, когда женщины плачут, и не хотел бы, чтобы моя жена плакала. Мне больно не только из-за боли, но и когда я в эти моменты смотрю на нее. Я понимаю, что всё из-за меня.

Поэтому я должен лечиться дальше. Сейчас будут лейкоциты поднимать. Потом нужно пробиваться на операцию в Блохина — там вырежут, здесь уберут, и будет полегче. 4 мая у меня следующая химия.

Вчера, кстати, общался с девушкой из Оренбурга, у нее раком папа болеет. Пишет: после того как мы разговаривали в первый раз, она пошла в министерство и написала заявление, чтобы отцу выдали таблетки, которые до этого три недели не выдавали из-за отсутствия. Потом общался с парнем из Петрозаводска — рассказывал ему, как попасть в НИИ Герцена, к кому пойти на прием, чтобы получить официальный ответ... Всякие такие моменты — и, как ни странно, простейшей информации нигде не получить. Человек, только узнавший о диагнозе, еще ничего не понимает. Ему говорят: «Нет таблеток» — он разворачивается и уходит. Он не знает, что, если в этот момент попросить письменный отказ, таблетки, скорее всего, быстро найдутся. В общем, мне пишут, и я стараюсь помогать.

Я же не знаю, сколько мне осталось. Я уверен, конечно, что много. Но если кому-то удается что-то посоветовать или дать мотив, чтобы выйти из депрессии, значит, всё не зря.