Омск — гадкий городишко, или Как в нашем городе жил Фёдор Достоевский

Сегодняшний день, 4 февраля, — важная дата в литературной истории Омска. В этот день, 23 января (по юлианскому календарю) 1850 года, в наш город привезли одного арестанта, которому предстояло отбыть в Омске четыре года каторги. Звали арестанта Фёдор Михайлович Достоевский. Как известно, о нашем городе у него остались неприятные воспоминания; тем не менее здесь о Достоевском помнят и, может быть, даже немного гордятся тем, что в Омске жил великий русский писатель. Есть памятники, есть музей; и даже университет, основанный уже в советскую эпоху, назвали в честь Достоевского. Как сложилась омская жизнь Фёдора Михайловича? Где он жил, чем занимался, по каким улицам ходил и с какими людьми встречался? На все эти вопросы мы попытались ответить в нашей статье.

В Сибирь Достоевский приехал 28-летним. Молодой каторжник был выпускником Инженерного училища, отставным поручиком, автором повестей «Бедные люди», «Двойник» и «Белые ночи», которые сделали его в глазах читателей и коллег «новым Гоголем». Просто Гоголю оставалось тогда всего два года жизни, и он ничего уже не писал, кроме писем друзьям. Корифеями столичной литературной жизни были, наряду с Достоевским, его ровесники Николай Некрасов (один из самых первых восторженных почитателей), Дмитрий Григорович, известный сейчас как автор «Гуттаперчевого мальчика» (близкий друг со времён совместной учёбы в Инженерном училище), и Иван Тургенев — сначала друг, а после серии ссор полноценный враг и даже, по словам самого Тургенева, объект беспричинной ненависти.

Неформальное членство Достоевского в обществе «петрашевцев», где по пятницам велись беседы на тему отмены крепостного права, свободы печати и судебной реформы, довело его до беды. В апреле 1849 года писатель был арестован. Восемь месяцев он провёл в Петропавловской крепости, а потом военный суд приговорил его к смертной казни, причём главной виной объявили «недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского». Это то самое письмо, которое недавно цитировал юморист Максим Галкин в своём нашумевшем интервью:

«Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение».

Политике императора Николая I эти слова в корне противоречили. В итоге Достоевский оказался преступником и был приговорён к расстрелу, который, правда, заменили каторгой — сначала восьмилетней, а потом, по личному решению царя, четырёхлетней с последующей военной службой. Отбывать наказание надлежало в Омске. Шесть дней Достоевский пробыл в бывшей столице Сибири Тобольске, а 23 января 1850 года приехал в наш город.

«Омск гадкий городишка. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран. Природы я не видел. Городишка грязный, военный и развратный в высшей степени». Это цитата из письма Достоевского брату Михаилу, отправленного вскоре после выхода с каторги. Понятно, что у писателя были личные причины для негативного отношения к Омску, но город в те времена и правда не казался вершиной благоустройства, особенно для человека, привыкшего к жизни в Петербурге. Центром жизни Омска была земляная крепость с каменным Воскресенским собором, офицерскими домами и казармами, её окружали одноэтажные деревянные дома, в которых жили штатские.

Достоевского привезли в Омск в санях вместе с товарищем по несчастью, поэтом Сергеем Фёдоровичем Дуровым. Приехал он с северо-запада по Тюкалинскому тракту, переходившему в городской черте в улицу Тобольскую (нынешняя Орджоникидзе). В центре города эта улица упиралась в большую площадь, и слева можно было увидеть городскую рощу (на месте нынешней Соборной площади), а справа — крепость. Арестантов везли через Тарские ворота и направляли в острог, находившийся на месте нынешнего драмтеатра.

Теперь для Достоевского началась новая, каторжная жизнь. Ему выбрили переднюю половину головы (бессрочным каторжникам выбривали левую сторону), выдали «лоскутные платья» — арестантскую одежду со специальными метками (зимой чёрная, летом белая), надели ножные кандалы. Это был так называемый «мелкозвон», оковы весом в четыре-пять кило, которые снимались только при освобождении.

«Форменные острожные кандалы, приспособленные к работе, — пишет сам Достоевский в "Записках из Мёртвого дома", — состояли не из колец, а из четырех железных прутьев почти в палец толщиною, соединенных между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку».

Жили каторжники в здании острога с большим двором (шагов 200 на 150), обнесённым высоким тыном. Содержать их требовалось «в наилучшей чистоте», но это требование не выполнялось.

«Вообрази себе старое, ветхое деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить, — писал Достоевский брату. — Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели, так что в целый день почти нельзя читать. На стеклах на вершок льду. С потолков капель — всё сквозное. Нас как сельдей в бочонке. Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лед едва оттаивал), а угар нестерпимый — и вот вся зима. Тут же в казарме арестанты моют белье и всю маленькую казарму заплескают водою. Поворотиться негде. Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются и ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая. Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, "живой человек"».

Спали каторжники на голых нарах, укрываться им приходилось короткими полушубками, так что ноги оставались голыми, в том числе в зимние холода. Приходилось терпеть блох, вшей и тараканов. Кормили арестантов хлебом и щами, в которых только изредка попадался кусочек говядины. В праздники подавали кашу (почти без масла), а в пост каторжники довольствовались капустой и водой. Выживать удавалось только благодаря случайным заработкам, подаянию от местных жителей и деньгам, которые иногда присылала родня. В случае Достоевского это была помощь брата Михаила.

Почти каждый день в любую погоду арестантов выводили на работу. По нынешней улице Спартаковской они шли к Тобольским воротам и через них выходили к Иртышу, где обжигали и дробили алебастр, разбирали старые лодки, изготавливали кирпичи. Алебастровый сарай стоял у самого берега. По-видимому, в «Преступлении и наказании» был описан именно тот пейзаж, который открывался перед Достоевским в Омске во время отдыха от работы.

«Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его».

Каторжники очищали городские улицы от снега, делали ремонт в домах (например, Достоевский участвовал в штукатурных работах в здании военного суда — сейчас это корпус медицинской академии на Спартаковской, 9). Тогда-то им и удавалось заработать немного денег, чтобы купить еды. Отдохнуть получалось только в дни больших церковных праздников и великих постов, когда жителей острога вели в Воскресенскую военную церковь для исповеди и молитвы.

«Нас водили под конвоем с заряженными ружьями в божий дом, — вспоминал Достоевский. — Конвой, впрочем, не входил в церковь. В церкви мы становились тесной кучей у самых дверей, на самом последнем месте, так что слышно было только разве голосистого дьякона, да изредка из-за толпы приметишь черную ризу да лысину священника».

Достоевский очень тяжело воспринимал арестантский быт. Другие каторжники, в основной своей массе уголовники из низшего сословия, не могли принять его за своего. Они понятия не имели, в чём состояло его преступление, и даже не думали сочувствовать. «Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, — писал позже Достоевский, — и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе».

Судя по следующей фразе — «Они бы нас съели, если б им дали», — администрация острога защищала «интеллигентных» узников от остальных. Стопроцентного эффекта, по понятным причинам, быть не могло.

«Посуди, велика ли была защита, — обращается Достоевский к брату, — когда приходилось жить, пить-есть и спать с этими людьми несколько лет и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностию всевозможных оскорблений. "Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал" — вот тема, которая разыгрывалась 4 года. 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие…»

Плохие условия жизни отразились на здоровье писателя. Именно в Омске у него начались припадки «падучей» (эпилепсии), проблемы с желудком. К физической работе Достоевский не привык и с огромным трудом выполнял ежедневный «урок» (план). Он часто лежал в госпитале, но этому скорее был рад: болезнь обеспечивала ему отдых и смену обстановки. Кстати, здание госпиталя сохранилось: скорее всего, это деревянный дом на Гусарова, 4. В XIX веке это была улица Скорбященская.

Знаменитая цитата про «гадкий городишко» имеет продолжение. «Если б не нашёл здесь людей, я погиб бы совершенно», — пишет Достоевский, добавляя: «Брат, на свете очень много благородных людей».

Первым в списке стоит назвать коменданта Омской крепости Алексея Фёдоровича Граве. Достоевский в письме брату и в «Записках из Мёртвого дома» называет его «человеком очень порядочным». Уточнений в тексте нет, и понятно почему: по уставу, комендант должен был относиться ко всем каторжникам с одинаковой строгостью, но для писателя он, по-видимому, шёл на разные неофициальные послабления. Сообщать об этом даже в личных письмах было рискованно из-за перлюстрации, к тому же в Омске, по словам Достоевского, хватало доносчиков. Однако известно, что в 1852 году Граве направил в столицу запрос, чтобы выяснить, нет ли возможности причислить Достоевского и Дурова к «военно-срочному разряду арестантов». В случае положительного ответа срок каторги сократился бы на шесть месяцев; плюс к этому Граве спросил начальство, нельзя ли освободить обоих петрашевцев от ножных оков. Положительный ответ он так и не получил.

В 1859 году, отбыв всё наказание и возвращаясь из Семипалатинска в европейскую часть России, Достоевский проезжал через Омск. Остановился он как раз в доме Граве, и литературоведы считают это стопроцентным доказательством того, что между комендантом и каторжником установились в своё время добрые отношения. Именно в доме Граве был открыт в 1983 году литературный музей имени Достоевского.

Важную роль в судьбе Достоевского сыграла Мария Дмитриевна Францева — дочь тобольского прокурора. Она встретилась с писателем, когда он ехал на каторгу, и передала с сопровождавшим его жандармом письмо своему хорошему знакомому в Омске — подполковнику Ивану Викентьевичу Ждан-Пушкину, инспектору классов Сибирского кадетского корпуса. В этом письме содержалась просьба по возможности оказывать помощь Достоевскому и Дурову. Ждан-Пушкин (по словам Достоевского, «человек образованнейший, с благороднейшими понятиями о воспитании») к этой просьбе прислушался. Он «адресовался к разным лицам с расспросами о возможности, о способах облегчить участь гг. Дурова и Достоевского». Одним из этих «лиц» был старший доктор военного госпиталя Иван Иванович Троицкий. Когда Фёдор Михайлович оказался в лазарете, Троицкий «толковал с ним, предлагал ему лучшую пищу, иногда и вино»; тот отказался, но попросил, чтобы его клали на лечение почаще и подбирали ему комнату посуше (выше шла речь о грязи и сырости в остроге).

Эта просьба была исполнена. К тому же Троицкий добился для Достоевского разрешения получать с воли книги и журналы. В августе 1850 года один из друзей писателя сообщил своему знакомому в Тобольске, что тот «почти постоянно в лазарете» и «пользуется столом от лекаря Троицкого». Жена последнего, «прелестнейшая и добрейшая женщина», тоже заботилась о Достоевском. Именно в лазарете писатель смог начать работу над «Сибирской тетрадью», и там же он хранил рукопись (в принципе каторжникам запрещалось иметь принадлежности для письма). Там у Достоевского появилось свободное время; известно, что, лёжа на больничной койке, он прочёл романы Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» и «Дэвид Копперфилд».

В «Записках из Мёртвого дома» упоминаются инженеры, «очень симпатизировавшие» главному герою. Имеется в виду, в частности, подпоручик Константин Иванович Иванов — адъютант штаба генерал-инспектора по инженерной части, окончивший Инженерное училище на год позже, чем Достоевский. По-видимому, эти двое были знакомы ещё с тех времён, а в Омске стали друзьями.

«Он был мне как брат родной, — писал Достоевский в 1854 году. — Он сделал для меня всё, что мог <...>. Чем заплатить за это радушие, всегдашнюю готовность исполнить всякую просьбу, внимание и заботли­вость как о родном брате…»

Писатель часто бывал у Иванова дома, а после освобождения с каторги прожил там целый месяц, прежде чем отправиться в Семипалатинск. В этом доме он общался с Евгением Ивановичем Якушкиным (сыном декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, приезжавшим в Сибирь в командировки), с Прасковьей Егоровной Анненковой (урождённой Гебль) — женой декабриста Ивана Александровича Анненкова. Она и её муж стали главными героями советского фильма «Звезда пленительного счастья», а дочь Анненковых в 1852 году вышла замуж за Иванова.

Вообще семьи декабристов, оказавшиеся в Сибири на четверть века раньше Достоевского (Якушкины, Анненковы, Фонвизины), сыграли важную роль в его судьбе.

«Ссыльные старого времени (то есть, не они, а жены их) заботились об нас, как об родне, — вспоминал писатель. — Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас...»

В доме Иванова Достоевский познакомился и с адъютантом генерал-губернатора Западной Сибири Г. Х. Гасфорта Чоканом Чингисовичем Валихановым — молодым казахским аристократом, который только что окончил Сибирский кадетский корпус. Позже Валиханов стал путешественником, просветителем, этнографом и фольклористом, но Достоевский ещё в те годы пророчил своему знакомому большое будущее. «Лет через 7, 8 Вы бы могли так устроить судьбу свою, — писал он, — что были бы необыкновенно полезны своей родине. Наприм<ер>: не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине просвященным ходатайствам за нее у русских».

Это знакомство продолжилось в Семипалатинске. Валиханов даже стал другом Достоевского, а после ранней смерти — предполагаемым прототипом одного из героев романа «Подросток».

Всего Достоевский провёл в Омске четыре года. В феврале 1854 года он уехал в Семипалатинск, где ему предстояло ещё четыре года служить рядовым. Впрочем, в 1856 году новый император Александр II его простил, а в 1857 году помиловал. Ещё через два года писателю разрешили, наконец, вернуться в столицу. В общей сложности он провёл в Сибири 10 лет.

По всеобщему мнению литературоведов, каторга и ссылка серьёзно повлияли на Достоевского и его творчество; он и сам признавал, что полностью изменился за эти годы. Жизнь в Омске стала темой для книги «Записки из Мёртвого дома», которая поразила первых читателей и имела огромный успех. В русской литературе это было первое произведение о каторге, и его автора сравнивали с Данте и Микеланджело. Именно таким образом Омск впервые вошёл в историю мировой литературы. Достоевский, конечно, предпочёл бы, чтобы это вообще не произошло, но такие подробности уже не очень важны.